Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] - Томас (Пауль Томас) Манн

Жизнь бросила на него раздосадованный взгляд и медленно объехала, тогда Пипзам также двинулся вперед. А нагнав жизнь, медленно, многозначительно произнес:

— Номер девять тысяч семьсот семь.

Затем сжал губы и сосредоточенно уставился под ноги, чувствуя на себе ошеломленный взгляд жизни. Та обернулась и, схватившись одной рукой за седло, совсем сбавила скорость.

— Что? — спросила она.

— Номер девять тысяч семьсот семь, — повторил Пипзам. — О, ничего. Я буду на вас жаловаться.

— Жаловаться, на меня? — переспросила жизнь, снова обернулась и поехала еще медленнее, так что пришлось с трудом балансировать рулем, выворачивая его на стороны…

— Именно, — ответил Пипзам с расстояния пяти-шести шагов.

— На что? — спросила жизнь, сойдя с велосипеда и представ воплощенным вопросом.

— Вы сами прекрасно понимаете.

— Нет, не понимаю.

— Должны понимать.

— Но я не понимаю, — сказала жизнь, — и признаться, меня это ничуть не интересует.

И она развернулась к велосипеду, намереваясь на него сесть. Да, чего уж там, за словом в карман не полезет.

— Я буду жаловаться на вас за то, что вы едете здесь, не там, по шоссе, а здесь, по дороге на кладбище, — сказал Пипзам.

— Но, сударь, — ответила жизнь, снова обернувшись с досадливым и нетерпеливым смехом… — Тут вся дорога исполосована велосипедными шинами… Тут все ездят…

— Это мне совершенно все равно, — возразил Пипзам. — Я буду на вас жаловаться.

— Ну что ж, поступайте как знаете! — воскликнула жизнь, садясь на велосипед.

И действительно села, и нисколько не смутилась, когда с ходу не удалось; затем один-единственный раз оттолкнулась от земли, попрочнее уселась в седло и принялась давить на педали, чтобы снова набрать темп, соответствующий ее темпераменту.

— Если вы и дальше будете ехать здесь, по дороге на кладбище, то я точно буду на вас жаловаться, — высоким, дрожащим голосом проговорил Пипзам.

Но жизни было на это в высшей степени наплевать; с набирающей обороты скоростью она уносилась вперед.

Увидев в эту секунду лицо Лобгота Пипзама, вы бы сильно напугались. Он так сжал губы, что щеки и даже пылающий нос совершенно исказились, а глаза из-под неестественно высоко взмывших бровей уставились на удаляющийся велосипед с безумным выражением. Вдруг он рванулся вперед, бегом пробежал небольшое расстояние, отделявшее его от велосипедиста, и схватился за подседельную сумку; он крепко вцепился в нее обеими руками, просто повис и нее еще с нечеловечески плотно сжатыми губами, молча, с бешеным взором, изо всех сил потянул пытающийся вырулить вперед, балансирующий велосипед. Человек, наблюдающий сцену со стороны, вряд ли разобрался бы, был ли он намерен от злости помешать юноше проехать дальше или же охвачен желанием запрыгнуть на велосипед сзади и тоже покататься, тоже немного поноситься с блестящими педалями по первозданной природе, ура-а!.. Этому отчаянному грузу велосипед долго сопротивляться не мог, он остановился, покосился, упал.

Тогда жизнь стала грубой. Ей удалось устоять на одной ноге, она замахнулась и правой рукой нанесла господину Пипзаму такой удар в грудь, что тот попятился на несколько шагов. Затем сказала налившимся угрозой голосом:

— Да вы никак нахлестались, дружище! Если вам вздумается, странный вы человек, меня еще останавливать, я начищу вам морду, понятно? Я вам, любезный, все кости переломаю! Учтите!

С этими словами жизнь повернулась к господину Пипзаму спиной, негодующим жестом поплотнее натянула на голову кепку и села на велосипед. Нет, право, за словом в карман не полезет. Как и в первый раз, получилось довольно ловко. Опять она с ходу надавила на педали, уселась попрочнее в седле и тут же сладила с велосипедом. Пипзам видел, как спина ее отъезжает все дальше и дальше.

Он стоял, тяжело дыша и уставившись вослед жизни… Она не споткнулась, с ней не приключилось никакого несчастья, ни одна шина не лопнула; мягко пружиня, она уносилась вдаль. Тогда Пипзам начал кричать и ругаться — это можно назвать ревом, это был уже не человеческий голос.

— Вы не смеете здесь ездить! — кричал он. — Не смеете! Вы будете ездить там, по шоссе, а не по дороге на кладбище, слышите?.. Слезайте, сию же секунду слезайте! О! О! Я буду на вас жаловаться! Я на вас заявлю! Ах, Господи ты Боже мой, хоть бы ты упал, хоть бы грохнулся, мелкий жулик, я бы запинал тебя, сапогами в лицо, треклятое отродье…

Невиданное дело! Человек кричит посреди дороги на кладбище, человек с побагровевшим лицом ревет, человек от брани приплясывает, выделывает антраша, размахивает руками, ногами и никак не может прийти в себя! Велосипед вообще уже исчез, а Пипзам все бушевал на том же месте.

— Остановите его! Остановите! Он едет по дороге на кладбище! Да стащите же вы этого косорукого прощелыгу! Ах… Ах… Попадись ты мне только, уж я с тобой разделаюсь, жалкий клоун, безмозглое ничтожество, шут гороховый, тупорылый хам… Слезайте! Сию секунду слезайте! Да неужели же его никто не повалит, эту гадину?.. Что, выехал на прогулку? По дороге на кладбище, да? Подонок! Сволочь! Мерзкая обезьяна! Голубые глаза? Вы только поглядите на него! Что у тебя там еще? Чтоб тебе дьявол их выцарапал, тупорылый, тупорылый, тупорылый хам!..

Тут Пипзам перешел на выражения, которые передать нельзя, он кипел и осипшим голосом изрыгал самые страшные ругательства, бешеная жестикуляция его при этом усиливалась. Несколько детей с корзинкой и собакой-пинчером перебрались с шоссе; они перелезли через канаву, окружили неистовствующего человека и с любопытством смотрели в его искаженное лицо. Какие-то люди, работавшие на стройке и как раз уходившие на обеденный перерыв, тоже обратили на него внимание, и мужчины, а также женщины, размешивающие раствор, подошли по дороге к группе. Но Пипзам продолжал безумствовать, распаляясь все больше. Он яростно грозил кулаками в небо и во все стороны, дрыгал ногами, вертелся, приседал и тут же снова распрямлялся от чрезмерного напряжения — ведь кричал он и впрямь громко. Брань не прерывалась ни на секунду, он не оставлял себе времени даже вздохнуть, и откуда только брал слова, поразительно. Лицо страшно распухло, цилиндр съехал на затылок, незакрепленная манишка выбилась из-под жилета. Притом он давно перешел на обобщения и выкрикивал фразы, не имевшие ни малейшего отношения к делу. То были намеки на его греховную жизнь, религиозные посылы, произносимые в совершенно неподходящем тоне и неряшливо перемешанные с ругательствами.

— Давайте, валите все сюда! — ревел он. — Да не вы, не только вы, а и другие, в кепочках, да с голубыми глазами! Я выскажу вам всю правду, вам станет жутко, жалкие пустомели!.. Ухмыляетесь? Пожимаете плечами?.. Я пью… конечно, пью! Вообще не просыхаю, если уж вам так хочется это знать! И что? Еще ведь не конец света! Наступит день, когда Господь всех нас рассудит… Ах… Ах… Сын Человеческий грядет на облаке, безвинные канальи, и суд Его не от мира сего! Он извергнет вас во тьму внешнюю, там будет плач и…

Его окружала уже приличная толпа. Кто-то смеялся, кто-то смотрел нахмурившись. Со стройки подошли еще рабочие и женщины, размешивающие раствор. Остановившись на шоссе, сошел с повозки возница с хлыстом в руке и тоже перелез через канаву. Один мужчина потряс Пипзама за плечо. Это, однако, ни к чему не привело. Марширующие солдаты со смехом выворачивали шею. Пинчер в конце концов не выдержал, уперся передними лапами в землю и, поджав хвост, взвыл прямо ему в лицо. Вдруг Лобгот Пипзам еще раз со всей силы крикнул:

— Слезай, слезай немедленно, тупорылый хам! — и, выписав рукой широкий полукруг, рухнул на землю.

Враз замолкнув, он лежал посреди любопытных, как какая-то черная кучка. Цилиндр с изогнутыми полями отлетел, один раз отскочил от земли и тоже улегся.

Два каменщика склонились над неподвижным Пипзамом и разумно, по-деловому, как рабочие люди, обсудили случившееся. Затем один из них засобирался и быстрым шагом ушел. Оставшиеся проделали над потерявшим сознание несколько экспериментов. Один побрызгал водой из деревянного ведра, другой влил в горло бренди из своей бутылки и натер им виски. Но все усилия не увенчались никаким успехом.

Так прошло некоторое время. Потом послышался скрип колес, по шоссе подъехала и остановилась повозка. Это был санитарный фургон, запряженный двумя красивыми лошадками и с невероятным красным крестом, выписанным по обе стороны. Двое мужчин в элегантных халатах слезли с козел, и пока один открывал заднюю дверь фургона и вытаскивал выдвижную койку, другой перепрыгнул на кладбищенскую дорогу, отстранил зевак и с помощью человека из народа перенес Пипзама к фургону. Его уложили на койку и задвинули, как хлеб в печь, после чего дверь снова захлопнулась и мужчины в форме забрались на козлы. Все было проделано очень четко, несколько умелых движений, хлоп-хлоп, балаган какой-то.